Это приключилось немало лет обратно, в стране, которой уже нет, посреди людей, которых уже нет, и в тот момент, когда государство практически пресекла быть. СССР, 1942 год. Зима.
В селе, занятой германцами, он возник когда-то водинмомент. Именно тогда стало светло, что битва затянулась, быстрой победы германцев не станет, что спереди — туман. Старый, с длинными седыми волосами, яростным взором голубых глаз. Говорил про старых богов — даже не про такого, что был при короле, а тех, что были ранее. От которых осталась лишь малость в самых старых лесах в самую безлунную ночь. А он яростно призывал их. Говорил, что немцы — шанс кликнуть их назад.
А немцы стали лютовать. Партизаны убивали их, они — фермеров. Старались все более партийных да бешеных, да и он в полицаи записался — заявлял, что как битва закончится, необходимо воскресить Русь, что была до иудейского господа. Даже рвать кое-что начал в роще, что сходу за хлевом.
Когда немцы словили её, он сам пришел к ним. Сказал, мол, идолам кровь необходима, чтоб сытые были. Немцы тогда человек 10 повесили, все не местных более. И та девчонка была — не местная. Скинули их в бора, противодействие делать — те на третьи день и попались. Успели перестрелять мало, да немцы тертые — целый их отряд положили, лишь ее и брали, да радиста. Радиста сходу увезли в гестапо, шифры выпытывать, а ее оставили у местных властей. Тогда он к ним и пришел — внеспредложение, мол, все одинаково кончать будете, а так и тем, кто коммуняками обманут, урок, и вам послабление. Долго они с обер-лейтенантом разговаривали, а сутра тот отдалприказ троим бойцам девчонку ту в рощу увести.
Крестьян согнали, как на обыденное повешение. Да лишь вешать-то скоро — а там, молвят, он такое с ней делал, что даже немцы уже стали кое-что произносить ему. Что делал — молчат старики, плюются, «мерзко и не по-людски», молвят. Согнали на смерть сутра всех, а отпустили — уж мрачно было. Говорят, она лишь тогда затихла да отошла. А он доволен был — идолы, мол, кровью напились. Священная, мол, роща станет. Как до иудейского господа.
Он еще к германцам прогуливался, пленных умолял — да Красная войско сдюжила их. Те уже с оглядкой дела делали, партизан элементарно стреляли, а как наши наступать начали — так и вообщем в одну ночкой собрались да ушли. Те, кто поумнее из полицаев, с ними подались, а он проповедовать начал: мол, что немцы, что красные, а веру предков сберечь нужно. Книгой некий махал, читал завещание богов старых, и про господа христианского, и про красных, и про германцев, и про эру безверия. Да лишь собрались все не для этого — прочно та девица замученная запала всем в души. Он в дом забежал, а некто дверь бери и поленом привали. А там уже и керосину плеснули, и лучину поднесли. Сгорел он. Страшно орал, молвят, не как та девица, но продолжительно. Проклинал всех. И кто с ним создал это, и деток их, и тех, кто придет на пространство это. Так и сгорел.
Место это с тех пор плохим считают. Как Красная войско наступала — всю деревню спалила, а позже выстроили ее снова, еще при Сталине, но на ином месте, лучше, что уж там — повыше, не заливает, тропа стальная вблизи. А полянка, где его сожгли, осталась. Проклятое пространство, говорят про него всякое…