Я училась на психолога детского. А точнее, на психокорректора. Все мне нравилось, и все устраивало до тех пор, пока не попала на первую практику. Такого ужаса я не встречала ни до, ни после.
Здание интерната располагается в старом пионерлагере, перед ним огромный парк с заросшими и темными аллеями, покалеченные и потемневшие статуи, выщербленная плитка под ногами. Дети в застиранных больничных пижамках, на заштопанных простынках. Это не от жестокости персонала, просто не было, видимо, денег у государства ни на что, даже на больных детей, которым и так от рождения выпало много горя и боли. Тут все – отказники, ни один из них ни разу не слышал голос мамы, не чувствовал тепло ее рук. Им постоянно больно, страшно больно, у них невыговариваемые диагнозы, они – будущие жители маленького кладбища, где только детские мордашки на фотографиях. Они умирают, так и не успев пожить.
Мне там было страшно. Там смерть – это бытовой элемент. Даже те дети, кто хоть немного реагируют на действительность, очень равнодушно взирают на то, как уносят из палаты тело соседа по кровати. Только раз я услышала, как одна девочка спросила у нянечки: “А почему он первый? А когда я уже? Скорей бы…”, как будто речь об очереди на карусель…
Иногда нас просили оставаться на ночное дежурство. Естественно, под присмотром врачей и медсестер. Просто дополнительные рабочие руки, ведь детки многие даже не могут самостоятельно перевернуться, или переворачиваются, утыкаются носом в подушку и лежат, задыхаются, потому что вылезти из плена постельного уже нет сил. Вот в одно такое дежурство я от старшей медсестры и услышала эту историю.
“В ту ночь у нас умерли сразу двое. Ванечка и Сережа. Еще вечером им стало плохо. Госпитализацию отложили, понадеялись на свои силы. Да и не очень охотно берут наших деток, обижают их. А им все равно умереть суждено, спасать таких – только мучить, так пусть хоть дома, среди родных им людей. Мы мальчиков сразу перевели в отдельную палату и дежурили там по очереди. Я сидела с 3 ночи до 6 утра. Лежат, сопят, но слышно по дыханию – не спят солнышки наши. Вдруг Ваня говорит: “Няня, посмотри Сережку, он сказать хочет тебе” Я думаю, ну что он может сказать, ведь не говорил у нас Сережа, мычал только. Но подошла, в лицо ему заглянула, а там глаза прямо белые-белые, ни зрачка не видно, ничего… просто бело все… погладила его по головке. Что ты, говорю, Сереженок, спи спокойно… а сама на кнопку жму, врача вызываю, глаза-то неживые совсем у ребенка. А он моргнул, глазки опять нормальные стали и мычит: “Мммм, ммм, мммама…” Я опешила, с рождения знаю его, ни слова не мог сказать, а тут… Врач прибежала, перевели Сережку из этой палаты. Я осталась с Ваней, села возле окна, спиной к батарее, ночь лунная была, чтоб ванино лицо видеть. Через сорок минут вдруг бесшумно открылась форточка и занавеска меня по лицу бахромой погладила, я от неожиданности аж вскочила. Стул перевернулся, по батарее загрохотал. Захлопнула эту створку, стул подняла и говорю Ванюшке: “Извини меня, напугала тебя”. А он мне: “Не надо бояться, няня, это Сережка прощаться приходил. Я тоже приду, ты не бойся”. Тут меня врач из коридора манит к себе, выхожу, она и говорит тихонько: “Ты пошли там девчонок, Сережа умер”. И тут Ванин голос из палаты: “Я же говорил, не надо бояться”
Вот как такое возможно, скажи мне? Что за прощание такое? Как мальчик наш шепот услышал? От двери до кровати добрых 20 метров, да и тишины у нас не бывает никогда. Мистика! А Ванечка тоже со мной попрощался. Когда его кроватку убирали, я его матрас несла в прачку, а на двери халат висел, так он мне на плечи упал, когда я мимо проходила. Так мягко рукавами за плечи будто обнял…”
После этой практики я ушла из универа. Родственники обвиняли меня в разгильдяйстве: “Родители платили-платили, а она чего, бросить надумала”. Однокурсники – в брезгливости: “Видишь ли, противно ей слюни утирать аутятам”…
А я не могу… мне страшно детей хоронить…