Забавно, вданныймомент я этого молодогочеловека могу дерзко именовать собственным ином, а еще не так издавна он был для меня упрямый неприятель, плебей хунты и т. д., одним однимсловом, укроп. Но сегодня… сейчас он элементарно Миша, Миша Воробейко. Да, имя у него классная, жаль, что судьба не таковая прекрасная.
Воевал мл. сержант Воробейко в составе ВСУ аэромобильной бригады( извините, номер доли и остальные бумаги не скажу, сами осознаете) и попал он не куда-нибудь, а в самый-самый что ни на имеется “дебальцевский котел”. Как мы с ним познакомились? А чрезвычайно элементарно: после такого, как там прошли бои, Миша один из немногих, кто там уцелел, получил он, естественно, осколочное, но его жизни ничего не грозило. Так, контузия и два царапин в мягких тканях. И вот что мне Миша Воробейко поведал:
“Ну попал в войска, как и все, в общем, выбора у нас не было: или когти разрывать, или в эшелон, или в тюрьму, а куда мне разрывать? Отец мне сходу произнес: “Сдрейфишь – домой не приходи”. Мама папе никогда не перечила, естественно, рыдала, да и я тоже… А что ты так глядишь? Я юный! Я существовать желал! А тут битва, да еще с кем? С Россией, с Путиным! У такого вон войско какая, задумывался я. По Крыму все следовательно было, насколько там наших было? Тысяч 40-50? А он их в долях закрыл и орудие отобрал, в общем, ужасно мне стало, но нестись? Бегать по Украине не вариант, словят – посадят. Бежать в ту же Россию также не вариант: для собственных считай что погиб. Поехал я в войска, мать с папой проводили, снова поплакали, и мать мне в мешок с вещами иконку сунула. Вот эту, – Воробейко достал икону с ладонь, она была выцветшая, но образ на ней был отлично различим. – Ну вот так и попал в войска, а там недельку учебки и на фронт.
Заняли мы Дебальцево, офицеры у нас пожизненно опьяненные были, разведки никакой, поначалу вроде и не понимали, что нас окружили, покуда не стали по окраинам позиции со всех сторон фигачить, вот тогда мы все и… Офицеры там когда-то договорились с вашими, и большаячасть сбежало, осталось только два офицера, отличные мужчины, идейные, так же, как и мы, дураки, веровали, что с русскими воюют, желая, естественно, уже все всем было ясно. Мы задумывались договориться с донецкими, но они нам произнесли, что не выпустят нас на технике и бросить разрешено лишь собственное орудие. Конечно, мы вам не поверили, но и обеспечения у нас уже не было, а тут некие дураки решили идти в прорыв, даже и не знаю, что ими двигало, ужас? Или тупость? Или и то, и иное.
И тут начался обстрел, мы укрылись в окопах и блиндажах, но все кругом рвалось безрассудно, на моих очах ребят разрывало в мясо, и, ты не поверишь, я стал молиться, поймал ту иконку, придавил к груди, и все что помнил, все что знал – заявлял. И вот рвутся снаряды, я лежу в окопе и молюсь, и слышу глас вот прям в голове: “Беги! Беги! Беги! ” Ну я рванул с места – и нестись, и прям за мной, на том месте, где я покоился, прям два снаряда рванули, меня землей засыпало, и я свалился, а глас в голове все громче орет, чтоб я бегал. Я иконку так в руках сжал, что аж до крови! Я как-нибудь встал, самого шатает, лапти уже не подчиняются, но я отыскал в себе силы и забежал за разворот окопа, и снова меня землей сыпет, снова в то пространство снаряд лег. Я в полуразрушенный блиндаж забежал, а там уже месиво, ребята – кто 200, кто 300 – немало. А позже обстрел стих, лишь осколок в священнику и словил”.
Да, это волшебство, но кульминация самой летописи не в этом. Когда он окончил, я его спросил:
– Мишка, а ты на каком языке молился-то? – и, не осмыслив поначалу подвоха, он мне на автомате ответил:
– На российском естественно.