Конец 90-х, Азия, гражданская битва. Мы с оператором вылетели в одинокий высокий кишлачок. Его толькочто правительственные войска отбили у большущий банды, промышлявшей в этом районе. Бандиты, перед тем, как выйти, разрезали там всех от малюсенька до велика и заминировали все, что разрешено. Правительственное подразделение сходу же на подходах потеряло троих — подорвались на минах.
Мы высадились из вертушки и тут же получили строгие аннотации — бродить верно за провождающими. Шаг налево, шаг направо и — здравствуй, гримаса. Идем гуськом по безопасной дорожке, отпечаток в отпечаток за бойцами. Останавливаемся временами, снимаем. Кишлачок небольшой, осторожный. Вокруг — голубые горы. Маленькие домики, густая травка. И — яблони. Громадные, кряжистые. Ветки — в огромных плодах, необычно прекрасных, зеленых с красными боками. Но чувства противные. Сквозь запахи травок пробивается сладковатый запашок — то ли яблоки гниют, то ли что похуже. «На нас из домов, видится, смотрят», — шепчет мне на ухо инструктор. А окна — темные, мертвые…
Возвращаемся обратно. И тут вижу вблизи с тропинкой в траве фотографию в рамке. Могу достать и поднимаю. Сопровождающие орут — куда, мины! Извиняюсь и очищаю фотографию от травки и грязи. Девчушка лет 4, хорошенькая, большеглазая, с ямочками. Стараюсь не мыслить, что вданныймомент с малышкой. В кишлаке живых не осталось.
Потом записываем интервью с командиром. Он жалуется — так ни 1-го яблока и не попытались. В траве — и противопехотные мины, и разрывные, и элементарно растяжки — цельный арсенал. К деревьям не подобраться.
Начинает темнеть, и нас определяют на ночлег в лагере, что чуток ниже кишлака — метрах в двухстах. Меня — в палатку с медсестрой, оператора — в соседнюю. Предупреждают — огня ночкой не поджигать ни коем случае, даже фонариков. По склонам прогуливаются банды, имеютвсешансы обстрелять.
Долго не могу уснуть — прохладно. Лежу, внимаю шум реки — она неподалеку от кишлака. И тут начинают пробиваться какие-то странные звуки — то ли стоны, то ли всхлипы. Потом они складываются в мелодию. Низкий дамский глас поет тягучую печальную песню. Каждая выдумка кончается всхлипом. Вскакиваю, затеваю пробуждать медсестру. Но она, видится, и так не дремлет. Говорю ей: «Слушай, в кишлаке некто имеется. Женщина. Она же вданныймомент на мине подорвется». Медсестру трясет. Она хватает меня за локоть: «Ты что, не осознаешь? Живых там нет! Не уходи! ». Но я нащупываю вывод из палатки, расстегиваю его. И разумею, что никуда вправду не схожу. Над кишлаком — практически абсолютная луна. Все залито серебристым мертвенным светом. Как на гравюре белеют домики, темными силуэтами выделяются яблони. Именно оттуда доносится пение — все громче и громче. Рядом с нашей палаткой на корточках сидит часовой. Он зажал уши руками, мерно раскачивается и звучным шепотом читает мольбу. Возле него валяется робот.
Медсестра затаскивает меня в палатку и лихорадочно задраивает ее. Объясняет: «Мы недельку тут, и как стемнеет — наступает. В первую ночь двое ушли, также решили, что некто в поселок возвратился. Вотан взорвался на мине, иной элементарно исчез. Если в ближайшее время не сменят, все с ума сойдем! ». Прошу перевести слова песни. Она соглашается: «Деточки мои, вы далековато прогуливались, вы чрезвычайно устали. Где бы вы ни были, возвращайтесь ко мне. Я уложу вас спать». Такая вот давняя таджикская колыбельная.
Медсестра неслышно плачет. И я, чтоб не вслушиваться к жуткому пению, затеваю говорить ей, что нашла в траве фотографию девчушки. И решила не бросать ее там, на обочине. Даже вытаскиваю фотографию из рюкзака, желая что там в темноте увидишь! «Слушай, рукипрочь ее мне, — дает медицинскаясестра, — мы тут из камней кое-что вроде монумента делаем, там ее и укрепим». Прошу длячего-то: «Только осторожней с ней, хорошо? » — и передаю фотографию. Песня, вконцеконцов, затихает, и я неприметно засыпаю.
Утром меня расталкивает медицинскаясестра. «Что это? Что? » — практически орет она. Выбираюсь из-под одеяла и вижу: на моем рюкзаке — огромное красное яблоко. И малая куколка. Такие совершают детки в кишлаках из 2-ух пучков соломы — головка-ручки-юбочка.
Тут прилетает вертолет, и мы скоро грузимся в него, не успев ни с кем практически проститься. Куколку и яблоко я успеваю засунуть в рюкзак. Яблоко съедает в вертолете совршенно оголодавший инструктор. А куклу я привожу домой.
Я нашла ее у себя в столе года чрез 4, когда оставляла Таджикистан. Солома уже фактически рассыпалась в пыль, но еще сохранила запахи горных травок.