Я обожаю летом гостить в селе у собственных стариков. Они прожили там всю жизнь, в большущий град перебираться не захотели, и их разрешено взятьвтолк. Чистый воздух, бора, поля, река вблизи. Рядом с нашей деревней – огромное старенькое пепелище, поросшее орешником и ракитой. Древнее уже, лет 50 как пожар отполыхал. Люди чураются этого места и пытаются не проскочить мимо него в черное время дняиночи. Нехорошая прогуливается о нем слава. Еще в детстве я полюбопытствовал у бабушки с дедом, что вышло на том месте. Они продолжительно не желали говорить, но мне получилось их уломать, добро, от природы не по интеллекту настырен. Поворчав, старики начали рассказ.
Тогда дед с бабкой были еще молоды. На том месте, где вданныймомент только печные трубы да давняя кирпичная укладка, стояло деревня. Домов 20, не более. Крохотное. Расположилось оно аккурат поблизости дремучего бора. В войну там скрывались партизаны, да так, что ни один фриц не мог их оттуда выкурить. Да и не пробовал: зайдя, не воротился бы – до такого там были глухие чащи. Да и кабаны, волки с медведями знались. Волки пошаливали: таскали с окраинных дворов коз, кур, цыплят. Потому в лес по дрова снаряжались лишь засветло, да ружье с собой прихватывали – во уклонение. Отец дедов, вон, натолкнулся когда-то на одинокого бирюка. Не сплоховал – пальнул промеж глаз, к зиме пригодную шапку на волчьем меху сладил.
Так и жили люди с волками в шатком нейтралитете до тех пор, покуда единожды не исчезла у сельского головы дочурка. Та резвилась на лужку около бора; мама взыскательно наказала: в глушь ни ногой! Дочурка была смышленая, покорная, к родителям на «вы» обращалась. Не могла хозяйка бездна. Мужики все как один стали под ружье, снарядились и отправь прочесывать чащу. Стреляли всех серых, кого встречали. Снимали шкуры, шли далее. Больше 2-ух дюжин настреляли, когда натолкнулись на изорванное девчоночье платье – все в кровище, вблизи клочок волос прямо с кожей вырван – ужас, да и лишь! С багажом на сердечко повернули мужчины назад – идти фатальную известие в дом сельского головы. Мать – в вопль, как в чащу ломанулась – лишь ее и видели. Отец, спросив, что дочки не стало, как сел на лавку, так и сидел три дня. Не ел, не пил, не говорил. На 4-ый день сняли его с петли у себя в сарае. Хоронили всем селом, в гроб мужчины платье дочкино положили, отпели и мама. Главу за кладбищем зарыли, у пути, как грешника.
На девятый день не стало житья людям. Селяне на ночь окна ставнями закрывали, калитки зачиняли, а двери и окна брызгали намоленной водой. Никто, даже по самой лютой нищете, не уходил в темнота на улицу. С приходом ночи деревня посещала нечисть. Люди тряслись от ужаса, слыша, как по крышам кое-что шумно топает, скребется в двери, сопит в печную трубу, а иногда издает крики такие замогильные, что сердечко в пятки уходит. Никто не осмеливался посмотреть, что там, за окном, за сильной дверью. Дрожали в страхе до первых петухов. Стоило какому петье глас вручить – все смолкало, успокаивалось. Так длилось недели с две. Не будучи дураками, люди смекнули, в чем дело, — голова проказничает. Но а что с ним сделать? Схоронен не во Христе, но таккак сам руки на себя наложил, ничто не попишешь. В ночной караул никто вылезать не хотел, уж больно ужасно всем было. Худо-бедно держались, создавая мольбы да заговаривая подворья.
Но единожды пришла в деревня гроза, злобная и горькая. Дело было ночкой. Бабулю мою уж сморил сон, как услыхала она за дверью истошный вопль. Орали, разговаривала, так, какбудто живьем режут. На улице поднялся гвалт, люди выбегали, плюнув на ужасы, чтобы придти на содействие, выяснить, что творится-то. Вот и бабуля моя как-нибудь снарядилась и выбежала с семейными во двор. Кричали с околицы, как раз с такого края, где к бору деревня примыкает. Крики уж стихли, лишь гул человеческий стоял, да огни керосинок маячили впотьмах. Подходя поближе, бабуля услыхала суматошные причитания, плач, встревоженную стиль. Люди обступали какую-то малость, лежащую на земле. Протиснувшись меж ними, бабуля чуток Богу душу не дала. Свет керосинок осветил ей Матвея Петровича, старенького служаку, прошедшего чрез две борьбы. Он был бездыханен. Живот, разговаривала бабушка, был распорот, лицо объедено, шея перекушена…Она отбежала подальше от толпы, и ее вывернуло. Откашлявшись, прислушалась к человеческий разговоре.
– Внучку отыскать не имеютвсешансы, пропала…
– Мать правдивая!
– …батюшки-светы, Иришка, цветочек!
– Иришка где? Иришка!
Тут совместный галдеж прорезал визг, от которого кровь у бабушки застыла в жилах. Кричала ее соседка. Глаза у нее были что плошки, рот раззявлен, она простерла руку и тыкала пальцем куда-то перед собой. Все уставились в ту сторону, и то, что они узрели, принудило других вцель на землю и прикрыть лица руками. Женщины выли и метались по земле, старики крестились и говорили «сгинь, нечистый! ». Бабушка опачкалась. Она видела, как по лугу, залитому лунным светом, бегает кое-что сутулое, белое, как утопленник, с космами на голове. Оно бегало скоро, но нескладно, спотыкаясь и оборачиваясь. В том лице, говорила бабушка, не было ничто человечного. Оно было перемазано кровью и искажено гримасой невыразимой боли, а белоснежные глаза горели звериной нелюбовью. Обернувшись в крайний раз, оно издало вой, в котором были все пытки загробные. В тот же миг бабушка лишилась эмоций, поэтому что увидала, как на руках оно баюкало детскую головку. То была Иришка…
Тем же сутра, схоронив Иришку и Матвея Петровича, Могилу вурдалака раскопали, его тело порубили на кусочки и сожгли под очистительные мольбы, а деревня кинули огню. Так и стоит оно сейчас, быльем поросшее.
А недалеко поставил люд нашу деревню. Памятуя о неладном, возвели церквушку, нашли батюшку. С тех пор нечисти в тех краях не водилось.