К слову о том, откуда у меня вообще появился нездоровый интерес к потустороннему. Летом меня очень любили отправлять к прабабушке в деревню – «чтоб дите росло на свежем воздухе». Было мне лет шесть – и росла я ребенком любопытным и чересчур активным, дружила со всеми вокруг и пыталась быть наравне со старшими.
В тот день было пасмурно, поэтому мы уселись на низкой крыше погреба при местном доме культуры – она была покрыта листовым железом, которое, логично, раскалялось при ясном солнышке. А тут – тепло, хорошо, сидим такие довольные – я и две старшие девчонки, одной четырнадцать, другой шестнадцать. Мой дом через дорогу, единственная преграда на пути – забор, через который даже я могла просто-напросто перелететь, не особо при этом напрягаясь. Разговоры у нас были какие-то… ну, как можно выразиться «ни о чем». То ли когда на речку идти, то ли когда на велосипедах кататься. Смеркаться уже начало, дед вышел, меня позвал. Я начала спускаться. И уже через мгновение испытала всю палитру ужаса, которую только мог познать шестилетний ребенок. По дорожке, как раз мимо нас, ковыляла старуха. Седые космы из-под засаленного платка. Глаза кровью налитые, запавшие. Кожа – обвисшая и какая-то серая. Лохмотья на ней – в бурых высохших пятнах, в руках – не то посох, не то простая палка. Смотрит и скалиться. По другому не скажешь. Дед мой стоит, ругается уже – мол, чего я застыла, девчонки тоже едва ли не в спину пихают – «тебя зовут!». И тогда я поняла, что они ее не видят. Заливаясь слезами от страха, рванулась к этому треклятому забору, не заметила, как перебежала улицу и спряталась за деда, бормоча «старуха с красными глазами»… Дед ничего не понял, но улицу оглядел, по спине меня похлопал и успокаивающе так сказал «нет тут никого, кроме твоих подруг, успокойся». Я поверила и выглянула. А она всё еще была там – смотрела на меня из-за забора – раздосадованная и злобная. Потом плюнула и поковыляла дальше, погрозив кулаком старшим девчонкам. Они все еще сидели на крыше погреба и смеялись над моей трусостью. А я несколько дней на улицу выходить боялась. И бабушка, когда следующим утром плела мне косичку, с удивлением позвала деда «гляди, у ребенка волосы седые». Не много их оказалось – несколько седых волосков, но родня долго удивлялась.
Буквально через месяц, когда страх поутих, мы с теми же девочками пошли в поле. Наташа (так звали старшую), взяла меня с собой на велосипеде, посадив на багажник. Мы ехали с горки – не очень крутой, но каменистой, и краем глаза я увидела, как та самая старуха что-то бросила в нашу сторону. В ту же секунду руль у Наташки из рук словно что-то вырвало, и мы покатились с горы кубарем. Очнулась я уже тогда, когда Наташа со слезами в голосе просила меня проснуться. Глаза я открыла – и тут же их закрыла снова – было ужасно больно – лицо словно облили кипятком. Дальше уже мне рассказывала сама Наташа. Она помогла мне подняться, дотащила до своего дома – до нее было ближе. Вынесла воды, кое-как промыла мне все царапины. Потом повела ко мне – а я в это время просто на ней висела. Родственники были в ужасе, говорили потом, что на мне места живого не было – все тело в сплошных царапинах и синяках. Выхаживали меня долго – а я почти все время спала. Но про старуху не забывала и по возможности старалась не выходить на улицу. На следующий год я уговорила родителей оставить меня дома, в городе. И потом приезжала в деревню не дольше, чем на неделю, стараясь на улицу не выходить. Матери рассказала об этой старухе буквально на днях. Она сперва посмеялась, а потом серьезно ответила, что ей там тоже всегда было не по себе. И кто это был, мы понять так и не смогли. Может, призрак усадьбы, которая раньше была на месте этого самого дома культуры. Может, душа ведьмы, которая не смогла передать свой дар. И почему из всей нашей семьи так сильно досталось только мне – до сих пор не ясно. Зато с того дня, как я впервые ее увидела, я не удивляюсь уже ничему. И сталкиваться с потусторонним приходится всё чаще.