Эту историю нам поведал дед Алексей, когда мы с классом прогуливались по домам и приветствовали пожилых людей с 9 мая, неспособных безпомощидругих прийти на концерт.
“Мне тогда было одиннадцать лет. Войну я принимал как кое-что великолепно-грандиозное, где весь интереснейшие бои, дерзкие воины, мужественные командиры и ежели погибель, то лишь смелая и совершенно “небольная”( акцент на букву О). Конечно, мы с товарищами не лишь воевали на дворе, но и часто бегали на фронт, откуда нас втомжедухе часто отдавали матерям.
А позже пришло это отродье, эти фашисты, и стало совершенно не до игр. Есть нечего, существовать ужасно. А не существовать еще ужаснее. Но держались когда-то. А когда их наши погнали, так совершенно невмоготу стало, зверели они и на нас срывались. Сколько погибло ни за грош, под горячую руку попавшись…
А позже был сотворен лагерь Озаричи, и всех нас согнали туда. Как там было, я вам не смогу поведать, словами не выйдет. Это было как погибель посреди жизни, как жизнь во погибели. Был там у нас один, Гюнтер звали, а вот фамилию не слышали. Приказано его было даже за глаза именовать “Мой Бог”. Каким он там был начальником – нам не известно, но подчинялись его все. Любил он ночкой нас выстраивать. Ходит по рядам и на гортань глядит. Как ему кое-что не понравится – расстрел. Уж и закрывали нас мамы, и, напротив, оголяли, так и не угадали, что ж конкретно его так бесит. Выбирал, как попало.
И увидели мы, что за ним некими ночами девочка бесцветная прогуливается. Как она на наружность, не рассмотреть, но малая совершенно, ну вот чуток более метра. Много раз видели, но не опасались совершенно, никого ужаснее такого Гюнтера не было для нас. Как фашист перед кем остановится, так она ближе к нему подлетает, как выберет – так по ней прям волны идут, как от камня по воде. И вот единожды подошел он к девчушке одной, малая совершенно, стоит за юбку мамкину держится. Гюнтер палку с земли поднял и подбородок ей задрал. Мать ее через зубы, как зверек раненый, завыла. Одна она у нее осталась. Всех других ее деток или расстреляли уже, или сами померли. И тут призрак это ручку свою протянуло и под коленкой фашиста тронуло. Тот даже не дрогнул, не обернулся, но палку кинул, перчатку, в которой держал ее, также снял, на землю бросил, и далее пошел.
Через ночь снова пошел, смотрит-выбирает. Мимо девчушки той прошел, как мимо пустого места. А чрез какое-то время избрал ее мама, повели, поставили на колени. Вдруг от нашей толпы дочка ее выбежала, к мамы кинулась. Отшвырнули ее очередью, еще в троих попали, позже над головами нашими постреляли для ужасу. А выбранных все одинаково расстреляли. Девочке данной в животик попало, а тем троим по ногам. И вот наиболее увлекательное – те погибли, хоть и в мякоть им попало. А девочка оправилась, лежала лишь чрезвычайно продолжительно, в рядах ночкой ее по очереди дамы на руках держали. Потом наши пришли, заключать нас стали. По полю минированному. Многих осколками посекло, почтивсе от ранений скончались. А малыш та, хоть и от мин ей досталось, снова жива. А позже, когда вроде и у наших, когда воля и еда( хоть и мало), новейший неприятель напал. Тиф.
После борьбы уже пришел ко мне ученый один, произносит, что перечни собраны, кто в Озаричах был, навстречу организовал. Уж как не хотелось идти, заново всю эту муть со дна души подымать. Но пошел. И вот гляжу, стоит дама, а на лице шрам белоснежный поперек только лба. Подошел к ней, узнаю: не ты ли та девчушка? Ведь той осколком мины аккурат посередь лба посекло. Я, произносит она, жива, как наблюдаешь, и тиф не поломал. И усмехается обидно. Меня, произносит, инфанта выручила и охраняла.
Отошел я и размышляю, жива-то она жива, да вот мозгами-то повредилась, шуточка ли, такое испытать. А позже вспомнил, как то прозрачное за Гюнтером ходило… видеть, и истина инфанта была”.
Хотела бы взавершении заявить благодарю всем нашим воинам-освободителям. Низкий вам поклон. За свободу, за жизнь, за мир. И извините нас, что старость ваша не так ясна, как хотелось бы.