– Вот слушайте, – произнес старец. – Я существую на окраине Риги. Перед борьбой вблизи с моим зданием поселился некий человек. Он был чрезвычайно нехороший человек. Я бы даже произнес, он был безнравственный и сердитый человек. Он занимался спекуляцией. У таковых людей нет ни сердца, ни чести. Он спекулировал совместно со собственной супругой.
Да… И вот немцы заняли Ригу и согнали всех евреев в «гетто» с тем, чтоб дробь уничтожить, а дробь элементарно уморить с голоду. Все «гетто» было оцеплено, и вылезти оттуда не могла даже кошка. Кто приближался на 50 шагов к часовым, такого убивали на месте. Евреи, вособенности детки, погибали сотками любой день, и вот тогда у моего соседа возникла успешная мысль – загрузить фуру картошкой, «дать в руку» германскому часовому, проехать в «гетто» и там поменять картошку на драгоценности. Их, разговаривали, немало еще осталось на руках у запертых в «гетто» евреев. Так он и сделал.
Перед отъездом он повстречал меня на улице, и вы лишь послушайте, что он произнес. «Я буду, – произнес он, – поменять картошку лишь тем дамам, у которых имеется дети». – «Почему? » – спросил я. – «А поэтому что они из-за деток готовы на все и я на этом заработаю втройне больше».
Я промолчал, но мне это также дорого обошлось. Видите? – латыш вытащил изо рта потухшую трубку и показал на свои зубы. Нескольких зубов не хватало. – Я промолчал, но так сжал зубами свою трубку, что разломал и ее, и два собственных зуба. Говорят, что кровь кидается в голову. Не знаю. Мне кровь кинулась не в голову, а в руки, в кулаки. Они стали такие томные, какбудто их налили железом. И ежели бы он безотлагательно же не ушел, то я, может быть, прикончил бы его одним ударом. Он, видится, додумался об этом, поэтому что отскочил от меня и оскалился, как хорек…
Но это не принципиально. Ночью он нагрузил свою фуру мешками с картошкой и поехал в Ригу в «гетто». Часовой приостановил его, но, вы понимаете, отвратительные люди понимают друг друга с 1-го взора. Он дал часовому взятку, и тот произнес ему: «Ты дурак. Проезжай, но у них ничто не осталось, несчитая пустых животов. И ты уедешь назад со собственной гнилой картошкой. Могу идти на пари». В «гетто» он заехал во двор огромного дома. Женщины и детки окружили его фуру с картошкой. Они неговорянислова глядели, как он развязывает первый мешок. Одна дама стояла с дохлым мальчиком на руках и протягивала на ладошки разбитые золотые часы. «Сумасшедшая! – внезапно закричал этот человек. – Зачем тебе бульба, когда он у тебя уже скончавшийся! Отойди! » Он сам говорил позже, что не знает, как это с ним тогда приключилось. Он стиснул зубы, начал разрывать завязки у мешков и высыпать картошку на землю. «Скорей! – закричал он дамам. – Давайте деток. Я вывезу их. Но лишь пусть не шевелятся и молчат. Скорей! »
Матери, спеша, начали скрывать напуганных деток в мешки, а он прочно завязывал их. Вы осознаете, у дам не было времени, чтоб даже поцеловать деток. А они таккак знали, что более их не увидят. Он нагрузил совершенную фуру мешками с детьми, по граням оставил некотороеколичество мешков с картошкой и поехал. Женщины целовали грязные колеса его фуры, а он ехал, не оглядываясь. Он во целый глас понукал лошадок, опасался, что кто-либо из деток заплачет и выдаст всех. Но детки молчали.
Знакомый часовой увидел его издалека и крикнул: «Ну что? Я же тебе заявлял, что ты дурак. Выкатывайся со собственной вонючей картошкой, покуда не пришел лейтенант». Он проехал мимо часового, браня крайними словами данных нищих евреев и их проклятых деток. Он не заезжал домой, а прямо поехал по глухим проселочным дорогам в бора за Тукумсом, где стояли наши партизаны, сдал им деток, и партизаны спрятали их в безопасное пространство. Жене он произнес, что немцы отобрали у него картошку и продержали под арестом двое дняиночи.
– ныне я размышляю, – произнес он и впервыйраз улыбнулся, – что было бы нехорошо, ежели бы я не сдержался и прикончил бы его кулаком.