Было это два года обратно. Застряла я единожды на жд вокзале в провинциальном городке. Опоздала на пересадку на собственный поезд, а последующий шёл по расписанию лишь сутра. И осталась я провождать ночь в безлюдном неуютном здании.
Был стылый канун октября. В обшарпанном здании вокзала, все наиболее и наиболее ветшающего с конца русской эры, полы вместо уборщицы подметал ветр — мокрый сквозняк гонял по грязному полу какие-то бумажки и обрывки пакетов. Дело было к ночи, и у меня распорядком слипались глаза. Но поселяться на облупленных сидениях ох как не хотелось — и неловко, и прохладно, и рюкзак, что хорошего, сопрут и оком не моргнут.
Словом, обдумав сформировавшуюся нерадостную ситуацию, поплелась я в маленький кафетерий. Он также не особенно поражал комфортом, но там было хоть мало яснее и теплее, чем в уныло-сером основном здании. Заказав кофе, я уселась за пластмассовый столик ближе к одной из висячих под потолком шестидесятиваттных лампочек. В рюкзаке у меня завалялся старый номер «Гео», и я полагалась с поддержкой кофе и чтения скоротать 7 длительных часов ожидания поезда.
Шло время. Перевалило за полночь. Подозревая, что назавтра у меня грешно разболится желудок от данной «нескафешной» мути, я все-же продолжала ее глотать. С одной стороны, дремать хотелось жутко, с иной — не хотелось «отключаться» в таком месте. Приходилось обращаться. И так час за часом.
Очнулась я потому, что ткнулась носом в глянцевую страничку с фото Тадж-Махала. Сонно чертыхнувшись, я подняла голову и еле сдержала вопль. Напротив меня за столом, аккуратненько сложив руки на нечистом пластике, сидел негодный мужичонка, и в упор, не мигая, глядел на меня. Был он щуплый, заросший, небритый, в древнем плаще с оторванной пуговицей у ворота. Ну, вылитый бомж.
Но меня по-настоящему напугал не столько его вид, насколько глаза — углубленно посаженные, бледно-серые, какбудто помутневшие от катаракты. И неподвижный изучающий взор, буквально клеем прикрепленный к моему лицу.
От одной идеи о том, насколько он тут сидел, неотрывно пялясь на меня, спящую, мне стало плохо. Я попробовала агрессией закрыть боязнь.
— Вы кто? Что вам нужно? Вам что, остальных столиков недостаточно?
Не знаю, какого ответа я ожидала, но буквально не такового, который прозвучал. Голос у «бомжа» был глухой и надтреснутый. Создавалось чувство, что он произносит откуда-то издали:
— Девонька, ты поезд ожидаешь?
«Блин! — подумала я. — А что ещё разрешено делать на вокзале? ». Но в протест черство кинула:
— Жду.
— Скорый пассажирский 419-й?
— Э-э, нет, вообще-то…
Странный собеседник наклонился поближе и ещё пристальней — желая куда уж более — уставился на меня:
— Но таккак он быстро станет тут.
— А мне-то что?
Нет, ну что за дурдом? Чего этот ненормальный прицепился ко мне? И вообщем, отчего буфетчица пускает в убежище каждых бомжей?
Я попробовала вскочить с места, но не тогда было. Мужик вцепился в мою руку и с таковой силой придавил ее к столу, что, рванись я в совершенную силу, он просто вывернул бы мне локоть. По-прежнему смотря мне прямо в глаза, он заговорил медлительно, равномерно и чрезвычайно внушительно:
— Зря ты, девочка, не уехала отсюда. Ты что ж, не знаешь, что сейчас ночкой тут никакие поезда не прогуливаются, несчитая четыреста девятнадцатого?
Я негативно помотала башкой.
— Скоро, быстро он приедет. Слышишь, гул наращивается?
Мужичонка на секунду отвел от меня собственный дикий взор. И я внезапно поняла, что уже давно не слышала ни 1-го проходящего поезда. Что на протяжении крайних пары часов единственными звуками, какие я слышала, были гул лампочки под потолком да шуршание мусора по плитам пола. Даже буфетчицу было ни слышно, ни следовательно.
— Ш-ш, слушай, — пробормотал «бомж» и опять поглядел на меня. — Слушай!
И я услышала.
Откуда-то из неимоверной отдали приближался гул поезда. Поезда, несущегося на дикой скорости. Ни стука колес на стыках рельс, ни сигналов, какие традиционно сопутствуют такое бешеное перемещение — лишь нарастающий гул.
Мой страшный собеседник опять заговорил:
— Вотан раз в год пассажирский быстрый 419 значит на маршрут. В совершенной тиши, в совершенной темноте новолуния несется он по рельсам. И никто не смеет заместить ему путь и приостановить его дикий гон. Никто не смеет не ожидать его.
«Бомж» облизнул губки и хихикнул:
— Он несется по рельсам, набитый под завязку. На полках вагонов нет ни 1-го пустого места — все заняты! Каждый год он проносится по дорогам, и любой год пополняются его вагоны. Десятки и 10-ки лет, 10-ки и 10-ки людей. И никто не может выйти с этого поезда. Хотели бы, да не имеютвсешансы! — Он зашелся в приступе сумасшедшего хохота. — Мертвые не имеютвсешансы выйти с поезда! Ими набиты вагоны, они борются в окна и упрашивают приостановить поезд. Но он никогда не остановится — никогда! И они обречены возрождать одну ночь в году. Одну только ночь, в которую они постоянно молят о спасении!
У меня сердечко подскочило к горлу, и я чуть удерживала тошноту. Неожиданный холод начал вползать мне под воротник.
— Но тебе повезло. Я зайду на данной станции.
Гул приближался, превращаясь в шум. И безотлагательно стылый зимний вихрь ворвался в зал. Мой собеседник отпустил меня и быстро шагнул к окну( я забыла заявить, что в кафетерии были большие окна в пол, выходившие на платформа). Силуэт потрепанного мужичонки в древнем плаще грубо выделился на фоне окна, водинмомент освещенного мутным белоснежным светом. Точно некто освещал люминесцентной лампочкой через толщу воды. Секунду я глядела на силуэт собственного собеседника, а позже мой взор — дьявол бы его побрал! — сфокусировался на том, что на бешеной скорости проносилось за высочайшим окном.
Признаться, я заорала.
Дикая прыть, с которой мимо станции мелькали черные вагоны, увы, не помешала мне разглядеть в окнах сотки и сотки бледных, без кровинки в лице, с темными прорвами распахнутых ртов и перекошенных страхом лиц. Они молчаливо орали, молили, и, казалось, со всей силы боролись в глухие стекла. Но ни одного звука, несчитая гудения рельсов, я не слышала. Поезд-призрак окутывала оболочка безмолвия.
Все это продолжалось чуть ли десяток секунд. Но это были наиболее длинные и страшные мгновения моей жизни, в движение которых мой страшный собеседник шагнул вперед и одномоментно растворился в мертвенном свете, сочащемся из окон быстрого пассажирского 419.
Поезд мелькнул и исчез. Гул, провождающий его, растаял вдали.
Долгие, страшно длинные минутки я сидела, не шевелясь и непоследовательно бурча себе под нос кое-что вроде «Пожалуйста, не надо… Пожалуйста… Пожалуйста», покуда острый неприятный глас буфетчицы не выдернул меня из ужаса: «Кофе воспрещать будете? А то мне котелок нужно ставить».
Боже, с какой-никакой же готовностью я услышала этот совсем обыденный твердый глас!
— Да-да, естественно!
Я покупала чуток ли не литр кофе, но этого разрешено было и не делать. До самого утра, когда к перрону подошел мой, совсем обычный, поезд, я не сомкнула глаз.
И с тех пор я чрезвычайно — чрезвычайно — не обожаю звук поездов, несущихся в темноте, и стараюсь никогда не делать пересадку по ночам и на неизвестных необитаемых станциях.